“Три години без війни”. Фрагмент нового роману Максима Бутченка

“Три години без війни” – нова книжка журналіста і письменника Максима Бутченка – це історія сучасної України, розказана через призму трьох доль. Три люди, які пройшли через військові дії на Донбасі зустрічаються в одній камері в Лук’янівському СІЗО. Серед них російський військовий Ілья Кизименко, який воював в добровільному батальйоні, шахтар Льоха, який після того, як втратив сім’ю, пішов в “ополчення” та старий Петро Микитич, який мріяв побачити море, а потрапив в один із підвалів “Новоросії”. Три години підряд вони згадують і переживають війну знов і знову. Ситуацію загострює той факт, що Ілля винен у смерті дружини та сина Льохи. Книжка вийшла у видавництві “Фоліо” у 2016 році.

День побега был назначен на среду. Почему именно среда? На этот вопрос дед внятно не мог ответить даже себе. В своей жизни он всегда пользовался знаками, а три — третий день недели — символ полноты. Чем не знак? За месяц до побега Никитич готовил теплые вещи, хотя на дворе стояло жаркое и потное лето. Насыщенно-голубое небо, до безобразия чистые облака проплывали свежевыкрашенной белой краской. Ветер легонько ласкал деревья, нежно прикасался к их ветвям и листьям, как будто в бесконечной прелюдии. Из-за этого громадные исполины-тополя подрагивали в экстазе и томной неге, слегка наклоняя упругие стволы. Эта идиллия летнего дня не сбила Петра с толку. Он полез на чердак, а там уже был спрятан рюкзак снеобходимыми на первое время вещами — теплыми носками, шапкой, легким плащом, ботинками, даже парой модных, в разноцветную полоску, растянутых до колен трусов: ну и ничего, что не новые, главное — выстиранные. Да, Мария о нем заботилась. Нянчилась, словно с сыном. Скажи он ей, мол, «Мать, собери меня, в поход схожу», — побурчала бы немного: «Куда ты, старый валенок? Возьми хоть веник, за собой будешь подметать. Глянь, песок сыпется». Но все равно бы собрала сумку и перекрестила его три раза, да смахнула с глаза внезапно накатившую слезу. Женская забота не знает логики, не отвечает на вопрос «Почему?», а вопрошает в первую очередь: «Кому?» Никитич взял носки со стула на чердаке, аккуратно отутюженные женой, хотел было положить их в рюкзак, и вдруг застыл, точно окоченел. Тяжело вздохнул, присел. Стал вертеть в руках потертые, но без дыр носки коричневого цвета.

— Эх, Маруся, не вини ты меня, — внезапно заговорил он с женой, хотя на чердаке, кроме него, никого не было. — Вот не могу тебе описать, почему не нахожу себе места. Ты хорошая женщина, куховаришь, работаешь. Знаю тебя сто лет. Но нет мне пристанища. Я ведь пытался и делом заняться — кролей этих чертовых завел. Ты думаешь, я люблю их? Фиг там! Мне безразличны они, мохнатые комочки, твари бездушные. Просто я делал так, как у людей. К тебе приходил, помнишь, когда мы познакомились, вечерами. Засватал. Свадьба. Первый ребенок. На работу пошел. В этот долбаный отдел статистики. Я ведь, Маша, цифры ненавижу. Понимаешь, терпеть не могу эти закорючки. Ты хвасталась девкам, что у твоего мужа — пятерка по математике, курсы бухгалтера, потом контора на шахте. Как у него получается так хорошо? А я только скрипел зубами. Искал в цифрах смысл, ибо нет смысла в словах. Мы выпускаем буквы изо рта, складываем предложения в неиссякаемый поток, а о чем мы говорим?

«Когда зарплата? Что нужно купить — овес или пшеницу? Сколько картошки уродило в нынешнем году?» Не зря ведь Бог дал нам способность понимать друг друга, но говорим ли мы? Какая ценность наших слов? Никчемная, копеечная. Мы жили не так. Не о том молчали. Не для того думали. Просыпались утром не для того. Не так должно быть. Угождали людям каждый год. «Забор не покрашен, доска прохудилась. Петя, быстрей сделай: соседи засмеют». Не для себя мы жили, а ради соседей. Не наша это была жизнь, а чужая. Эх, Маша, родная моя, любимая Машенька, я так привык видеть твое старческое лицо. Глаза. Они до сих пор полны синевы, как река. Мне много раз хотелось сказать тебе о своих планах, но я молчал, дурень. Боялся: ты не поймешь. Упечешь меня в дурдом. Скажешь, что сбрендил старый и никчемный. Не хотел тебя обидеть, не хотел, чтобы ты посчитала, будто якобы виновата в чем-то. Ни в чем, моя единственная, ты не виновата. Я. Я. Я. Только я один виноват: не прожил жизнь, как хотел. Слушал людишек, преклонялся перед ними. Они — мой бог и истукан. Прости, Машенька. Даже сейчас страшусь говорить тебе эти ужасные слова: ухожу я от тебя. Не знаю, куда ухожу. Может, не вернусь уже живым. Не поминай меня лихом. Только сейчас, когда прошло столько лет, могу сказать, что люблю тебя. По-настоящему. Всем своим больным сердцем. Прощай, Маша, прощай, — на трагической нотке дрожащим голосом закончил свой монолог Пётр Никитич.

Тонкая паутина расплеталась в диковинный узор в углу чердака. Мутный, грязный свет падал из окна на пол, рисуя прямые углы, преломленные стеклом. Пыль скопилась тонким слоем. Иногда, делая шаг, можно было увидеть, как след на полу остается на долгие годы. Вон следы, пять лет назад оставленные. А вот свежие — всего пару лет. Большой набитый вещами рюкзак стоял у потертого деревянного табурета, с которого давно облезла краска, как кожа со змеи. И вот этот табурет стоял как торжество бесцветности над ненужностью окраса. От кого теперь ему прятаться? Мир — это три метра пыли и прямоугольного света.
Посреди чердака сидел, нет, врос, как дерево в кровлю дома, старый человек. Он наклонил свою голову так низко, что борода почти касалась пола. Его руки зачем-то вцепились в носки, словно он держал последние знаки и символы жизни, от которых так долго хотел уйти.

Тело деда содрогалось в волнах судорог, накатывающихся совсем не от физической боли. Его мускулы сотрясались от страдания душевного. Что есть плотские раны, которые заживают, как на собаке, по сравнению с израненным, исполосованным духом человека? Старик рыдал, как смертельно раненный зверь, иногда судорожно подвывая, стонал, рычал от собственного бессилия. Дед прощался со своим домом перед долгим путешествием.

Читайте також: Гірка правда: п’ять нетипових книг про війну