Ярослав Мельник: «Я не виноват, что правда шокирует»

Фото: ukrainianinstitute.org.uk

Уже совсем скоро украинские читатели смогут познакомиться с новым романом Ярослава Мельника «Маша, або Постфашизм», который выйдет в «Видавництво Старого Лева». И это — книга, которая не может оставить равнодушным. Она шокирует, поражает, переворачивает немало устоявшихся взглядов с ног на голову. Это невероятно сильный роман. И сила его — в его честности.

— Ярослав, почему ваш роман сначала вышел в Литве, где, кстати, стал «литературной бомбой» и попал в пятерку лучших года (финал «Книги года»), и только этой весной выходит в Украине?

— Если честно, я не рискнул печатать его сразу в Украине, потому что это — не простой, шокирующий роман. Я хотел увидеть, что написал — теперь в Литве уже появилось аж 18 положительных рецензий. Также я ждал, пока у меня в Украине будет какое-то имя, чтобы такой роман, написанный без всякой оглядки на вкусы, чувствительность или ожидания читателей (я думал только о правде), имел шанс быть воспринятым. Когда мой роман «Далекий простір» был признан лучшей книгой года в Украине по версии ВВС, я подумал: теперь я могу рискнуть предложить «Машу, або Постфашизм» украинской публике.

— Что же такое шокирующее есть в романе?

— Если подумать, то там нет ничего шокирующего. Шокирует он только людей, которые не умеют или не хотят думать. Например, что для героев романа, постфашистов, сторы — это обычные животные. Хотя эти сторы и имеют человеческое тело. В романе много неосознанной жестокости, но и много сильных человеческих чувств. Прозрений и просветленного сознания.

Он написан сердцем, с мыслью о человеке. Выплеск энергии, без которого он не мог быть написан, стоил мне довольно много. Я очень надеюсь, что украинский читатель пройдет через все ужасы постфашизма, изображенного в романе, и выйдет к тому свету, к которому вышли мои герои. Собственно, это архетип человеческой жизни. Такова наша жизнь — трудности, ужасы и надежда, свет впереди. Наконец, сама идея Бога является выражением этого архетипа. Если коротко, то шокирует сама правда. Я не виноват, что правда шокирует. Для меня правда — выше всего в искусстве. Если художник думает, а какой будет реакция на правду, то это не настоящий художник.

— Помните ли вы момент, когда родилась идея этого романа? Как появилась мысль противопоставить людей и сторов?

— Не помню. И не помню, чтобы у меня была какая-то мысль противопоставлять кого-то кому-то. В творчестве все формируется спонтанно, само собой, по крайней мере я никогда не знаю, о чем я напишу, когда начинаю произведение. Главное, увидеть характер, почувствовать его внутренний мир и увидеть окружающую среду. Поймать, интуитивно, суть нарастающего конфликта в сердце героя. И дальше все развивается само собой. Я даже об Освенциме и продемонстрированном в нем отношении к человеку как к обычному телу, которое можно душить газами, набивать его волосами подушки для детей нацистов, тогда не думал. Эти сравнения пришли потом, когда роман был уже написан и я начал думать, а что это я написал.

Уже прошло много времени после написания книги, когда мне начали попадаться статьи западных философов, которые говорили о том, что вся наша жестокость по отношению к людям происходит от нашей жестокости по отношению к животным. И что нацистских концлагерей не было бы, если бы не было хлевов. Что Освенцим и Бухенвальд — это огромные хлева… И тогда я подумал — ведь это о моем романе…

— Что для вас лично является определяющим в понятии человечность?

— Человечность — это душевность. Мягкость. Интеллигентность. Человечность и культура неразделимы. Только не надо делать ужасную ошибку и сводить культуру к начитанности. Я знал очень начитанных людей, которые были крайне мало человечными, и даже бездушным эгоистами. И знал людей, крестьянок, которые книг не читают, а человечность в них на уровне святости. Человечность и культура.

Те старенькие крестьянки были не только очень чистыми, опрятными, но всегда первыми здоровались, никогда не демонстрировали своего плохого настроения, раздражительности, никогда не восхваляли себя и очень мало о себе говорили. Потому что в прошлые времена хвастун считался нравственным уродом, а скромность — одним из самых высоких моральных качеств. Для меня они остаются примером человечности и настоящей культуры, интеллигентности. Несмотря на все недостатки и противоречия патриархального общества, оно формировало у совершенно неграмотных людей определенные стандарты культуры, которые теперь потеряны, или на глазах теряются.

— А где начинается человек? Как человечность сочетается со способностью самостоятельного мышления?

— Человек начинается с сочувствия, с эмпатии. Не только к людям, но и к животным. Ко всему живому. В моем романе этот вопрос стоит особенно остро. Даже если в сторах видят животных — почему к ним нет жалости? Знаете, многие мои читатели (скорее, читательницы) в Литве после прочтения романа стали вегетарианцами.

— Другой вопрос: почему у постфашистов нет собственного мышления, которое всегда приводит к истине (а истина в соболезновании)? Трудно было задуматься, что животное с человеческим телом может быть человеком?

— Есть внутренняя цензура на запрет такого мышления, потому что тогда вы в собственных глазах предстанете моральными монстрами. А вы хотите считать себя святыми. В Освенциме те, кто душил ежедневно тысячи людей газами, очень любили своих детей, жен и особенно домашних кошек. И даже молились Богу! А те, кто едут на Донбасс убивать украинцев?

— Собственно, читая роман, сразу проводишь много параллелей с современностью, и с положением в Украине, в частности. Намеренно ли вы проводили эти параллели и видите ли их сами?

— Когда писался этот роман, никаких больших событий в Украине не было. Просто какие-то мистические совпадения между моим творчеством и реальностью. Между творчеством и реальностью вообще. Вы знаете, что в моей прозе не обозначены время и место действия — а если и обозначены, как в романе «Маша, або Постфашизм», то они выдуманные. Я не тот писатель, который видит и описывает жизнь на уровне газетной актуальности (хотя это не означает, что другие писатели не должны отражать так называемую «горячую» актуальность, писатели должны быть разные).

Каким тогда образом мои книги могут быть вообще актуальными? Понять самого себя мне помогает мое прошлое критика. Актуальность бывает разной. Почему нам интересны какие-то античные трагедии? Драмы Шекспира? Нам чужды обстоятельства, в которых жили тогда люди. Но мы видим, что персонажи переживают те же чувства, что и мы в 2016 году.

Однако, как ни странно, мои романы стали, неожиданно для меня самого, отражать еще и эту, поверхностную или так сказать, «газетную» актуальность. Когда летом 2013 года появился «Далекий простір», еще никто не знал, что будет какой-то Майдан и идеи свободы человека, которые пропагандируются в этой дистопии, станут чрезвычайно актуальными. Когда я прилетел в Киев получать премию «Книга года BBC», там уже начался Майдан. На Майдане благодаря премии BBC я провел 5 дней. Это было незадолго до стрельбы по людям.

И вот я предлагаю издателям «Машу, або Постфашизм» — и начинается Крым, начинается затем Донбасс. И что я вижу? Я вижу русских постфашистов, которые охотятся на «укров» и «укропов». Для которых это не люди. Их можно убивать, как кроликов. Как сторов. Им вспарывают животы и смеются. Как и в моем романе, людей они не называют людьми. Потому что страшно. Как это звучит: «Я еду на Донбасс убивать людей». Страшно, ты моральный урод. Поэтому они говорят «Я еду на Донбасс мочит укров». Звучит нормально. И даже смешно. Нормально снимать видео, на котором ты себя рекламируешь, как охотника на животных «укропов». Я смотрел это видео в интернете и говорил себе: да это же как из моего произведения.

Реальность будто проиллюстрировала мысли из моего романа, согласно которым язык определяет сознание человека. Не случайно у Оруэлла в «1984» создан «новояз» (новый язык). Достаточно вас назвать «укром» или «стором» — и с вами уже можно делать что угодно.

Я уже не говорю, что меня удивляет совпадение проблематики, связанной с понятиями «нацизма», «фашизма», именем Гитлера — все эти разговоры о России как о фашистском государстве, сравнение с гитлеровской Германией… Это какой-то сюр, что мой роман на, казалось бы, не связанную с Украиной темой, снова неожиданно актуальный. Я не знаю, почему так произошло, но так есть. Поэтому у меня ощущение какой-то мистики.

— Сейчас вы — писатель, а у вас есть и «прошлое критика». В 80-х годах, прежде, чем оказаться на Западе, вы были одним из известных критиков в Украине. Рецензентом первых книг авторов, которые теперь — едва не классики: Марии Матиос, Василия Герасимьюка, Игоря Рымарука… Как вы себя чувствуете после почти тридцатилетнего отсутствия в украинском литературном контексте?

— Довольно странно. Потому что это все равно, как во второй раз родиться. Я уж не думал, что когда-нибудь вернусь в украинскую литературу. Но я все эти десятилетия писал, писал и печатал за пределами Украины прозу. Она там признавалась. А в Украине только люди поколения, которое теперь уже считается средним и старшим, помнили мое имя. И я не знал, что они помнят. Думал, все забыли.

Мне действительно очень важно существовать для украинцев. Потому что хоть я и владею разными языками, мой родной — украинский, мои родители пострадали за украинскую идею, прошли через ГУЛАГ (там и познакомились). Из-за этого прошлого меня не оставили на кафедре украинской литературы Львовского университета, как обещали, — вмешался отдел КГБ. Несмотря на мой красный диплом и довольно громкое уже имя литературного критика и большое количество напечатанных литературоведческих статей.

Радуюсь, что в Украине все-таки есть спрос на мою прозу, есть настоящие фаны, несмотря на то, что она не похожа на прозу других писателей, а и на первый взгляд выглядит необычной, странной. Как и вся моя странная судьба. Но мы не выбираем ни судьбу, ни то, о чем мы и как пишем.

Источник — «Видавництво Старого Лева»

45 thoughts on “Ярослав Мельник: «Я не виноват, что правда шокирует»

    Добавить комментарий