Украинский перевод свежей книги Светланы Алексиевич «Время second-hand» появился всего через год после публикации оригинального издания. Это последняя книга из цикла «Красный человек. Голоса утопии », над которым автор работает более тридцати лет. До сих пор в Украине выходила только одна книга Алексиевич — «Чернобыль: хроника будущего» (в переводе Оксаны Забужко) — еще в 1998 году.
Думаю, никто не ожидал в этот раз от белорусской писательницы легкого чтива. Ее книги, составленные из монологов с минимальным (как кажется на первый взгляд) авторским вмешательством, всегда наполнены болью. В них десятки личных историй, преимущественно трагических, будто Алексиевич тянет изучать страдания, приближаться вплотную к нему, так что собеседникам не удается скрыть слез. Но она сама сказала бы, вероятно, что не ищет специально драмы — лишь безжалостный молот истории, и советский человек, о котором всегда пишет Алексиевич, сполна почувствовал на себе его удары. Поэтому читать истории с «Время second-hand» — невыносимо. Каждая из них требует время, чтобы пережить. И невозможно с легкостью переходить от монолога к монологу, потому что каждый из них привязывает. Кажется, лучший способ — читать одну историю в день, не больше.
«Время second-hand» — это коллекция голосов двух десятилетий, весьма условно разделенных на две части: 1991-2001 и 2002-2012. Но чувства и воспоминания имеют другую хронологию, поэтому такое разделение оказывается просто попыткой хоть немного упорядочить сказания, которые могли бы звучать бесконечно. Говоря о своих книгах Светлана Алексиевич признается, что некоторые монологи путешествуют из книги в книгу. Ведь они составляют сплошное эпическое полотно, разбитое на кирпичики отдельных изданий только для того, чтобы дать читателю некие ориентиры. И последний кирпичик в «Голосах утопии» — это диагноз Светланы Алексиевич «тому, что мы сделали за 20 лет, нашему преступному романтизму и, как я считаю, нашему молчанию». Это книга о «homo soveticus» на рубеже.
Читая эту книгу, очень хочется выяснить, как же работает писательница. Как удается ей, чужому человеку, склонить собеседников к такой откровенности? Иногда, вероятно, срабатывает эффект случайного попутчика. Или это просто талант подойти к человеку, заговорить, настроить на доверие. Как объяснял Яцек Гуго-Бадер: «Меня можно забросить в Россию куда угодно, наугад, с парашютом или без, и я подойду к первому попавшемуся человеку, который попадет в мое поле зрения, — лучше к старшему — и скажу: рассказывай. И будет рассказ ». Должна быть эмпатия, идущяя от сердца, и этому, кажется, невозможно научиться на психологическом факультете. Но не меньшую роль отыгрывает тот факт, что герои доверяют свою историю человеку с общим прошлым, который не может не понять. Алексиевич не пытается дистанцироваться от «человека-совка»: «Мне кажется, я знаю этого человека, он хорошо мне знаком, я с ним рядом, бок о бок, прожила много лет. Он — это я.»
«Рискну предположить, что популярность книг о «красном человеке» выше в тех странах, где феномен утопии, о котором пишет Алексиевич, так глубоко не проник в человеческие судьбы».
Интересует и то, как писательница проходит другой рубеж – окончания разговора. Это, возможно, важнее ее начала — прежде всего для человека, который открывает свою историю. Преимущественно Алексиевич имеет дело с монологом боли, открытой раной, которую нельзя оставить зиять. И в каком состоянии автор оставляет героев, что происходит с ними после того, как выключен диктофон — читателю не позволено знать. Можно только верить в полное чувство ответственности писательницы, иначе литература такого типа не должна существовать.
Такие документальные тексты могут оставлять впечатление «якобы непричастности» автора. Но на самом деле в книге можем найти постоянные отпечатки авторской работы. Даже если Светлана Алексиевич лишь иногда позволяет себе оставить собственные реплики, объяснения, обычно всего пару предложений, в начале или в конце разговора, да и то — не каждую. Три точки, которыми обрываются предложения, можно было бы назвать швами. С одной стороны, они свидетельствуют об эмоциональном напряжении рассказа (порой, конечно, в скобках Алексиевич добавляет: смеется, молчит, плачет, долго молчит), являются попытками репрезентации живой речи. Но мы не имеем ни малейшего представления — или это паузы в рассказе, или обрезанный монолог. Насколько эта живая речь препарируется и какой она попадает в книгу — ответственность автора, и ее же знания. В интервью Альмире Усмановой Алексиевич сказала: «Я верю, что только отшлифованные искусством фрагменты реальности могут заставить человека размышлять, сопереживать, плакать». Так что авторской работы в книгах Алексиевич много, так же как и ответственности.
Немного о методах своей работы Алексиевич говорит в предисловии. «Я искала тех, кто намертво прирос к идее, впустил ее в себя так, что не отдерешь — государство сделалась их космосом, затмила им все, даже собственную жизнь». У нас есть ответы всех этих людей, но мы почти никогда не наталкиваемся на вопросы, которые ставит Алексиевич. О чем спрашивает писательница маму, дочь которой пострадала во время теракта в московском метрополитене? Пенсионерку, которая открывала газ на кухне и ложилась на пол в ожидании смерти? Может, попросить рассказать историю любви, вспомнить близких, вспомнить жизнь «при Союзе», войну, перестройку, дефицит? По словам Алексиевич, она выискивает «крохи из истории «домашнего»…«внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. «Меня всегда привлекает это маленькое пространство — человек… На самом деле там все и происходит … Расспрашиваю не про социализм, а о любви, ревности, детстве, старости. О музыке, танцах, прическах». Расспрашивая, Светлана Алексиевич никогда не дает оценок, не судит о человеке. Ее оценка проявляется уже в композиции книги.
Светлана Алексиевич говорит, что пишет «историю чувств». А Петр Вайль как-то написал так: «Жанр, в котором работает Светлана Алексиевич, — последняя надежда… Согласно довольно понятной логике недоверие к идеологическому слову переросло в недоверие к слову вымышленному. Вот где истоки распространения и популярности литературы факта». Рискну предположить, что популярность книг о «красном человеке» выше в тех странах, где феномен утопии, о котором пишет Алексиевич, так глубоко не проник в человеческие судьбы. Ее книги много переводятся на европейские языки, но выдаются также в Китае, Южной Корее, Турции. Литературные премии Алексиевич получала в Польше, Италии, Франции, США, Швеции. В России — только в 1990-е годы, больше — немецких, начиная с 1998 года («За европейское взаимопонимание») и до 2013 (Премия мира союза Немецкой книготорговли).
«Голоса утопии невозможно упорядочить. Это как бы случайно найденный фотоальбом: чьи-то друзья, родственники, коллеги, одноклассники».
Алексиевич начала работу над темой «красного человека» в жанре гендерной истории – с книги «У войны не женское лицо». Во «Времени second-hand» такое разделение мы находим лишь изредка: мужская история, женская история. «Вокруг война, а мы счастливы. Год прожили — муж и жена. Я беременна », — это женская. Или так: «Иногда человеку хочется быть рабом, ему это нравится. Из человека по капле выдавливают человека», — это часть мужской истории. Но на самом деле в этой книге нет никаких обобщений и попыток подать «типичный» мужской или женский взгляды. Каждый — взгляд человека, личный, особенный.
Голоса утопии невозможно упорядочить. Это как бы случайно найденный фотоальбом: чьи-то друзья, родственники, коллеги, одноклассники. Гафкар Джураева, председатель фонда Таджикистан; минская студентка Таня, пострадавшая и заключенная после митинга в Минске 19 декабря 2010; крестьянка Елена, которая бросила мужа и троих детей и вышла замуж за пожизненно осужденного, поскольку прежде видела его во сне; официантка Тамара, эмигрант Александр, менеджер по рекламе Алиса; Маргарита, беженка из Армении; Ольга, беженка из Абхазии. Василий Петрович, 87-летний пенсионер, член коммунистической партии с 1922 года: «Великое время! Никто для себя не жил… Уже никогда мы не будем жить в такой большой и сильной стране. Я плакал, когда Советский союз развалился. Победил обыватель. Вошь. Червяк». Много самоубийц, чьи истории, возможно, пришли из другой книги Алексиевич, «Зачарованные смертью». Олеся погибает в Чечне на службе в милиции, 8-классник Игорь закончивает жизнь самоубийством, защитник Брестской крепости татарин Тимерян Зинатов бросается под поезд на станции Брест: «Он и его друзья однополчане, с которыми он здесь встречался, только в крепости чувствовали себя защищенными. Здесь никто и никогда не сомневался, в то, что они были героями настоящими, а не вымышленными». Партийные деятели, кухонные интеллектуалы, рабочие, ветераны. Дети войны и дети лагерей. Те, кто потерял веру, и те, кто потерял квартиру. Те, кто живет прошлым и те, кто это прошлое ненавидит. С их историй складывается мозаика о смене эпох.
«Хотя по-настоящему пронимает не это, а те показания, в которых присутствует несказанный вопрос: почему человек должен так страдать? И наряду с этим – какая-то надежда».
Все герои книги — жертвы. По крайней мере, так они чувствуют, по крайней мере, так нам кажется, если мы верим этим голосам. «Если я заводила разговор о покаянии, в ответ слышала:«За что я должен каяться? Каждый чувствовал себя жертвой, а не соучастником». Как, неужели нет тех, кто взял на себя ответственность, кто признал бы в себе палача, помощника системы? — удивляется Светлана Алексиевич. Нет, есть только жертвы и обиженные. Обиженные на то, что жизнь прошла, а за что — сейчас уже никто и не знает. «Одного я не понимаю, почему у нас никто не спросил?».
Из этой обиды и по многим другим причинам появляются взгляды, в существовании которых сегодня в Украине мы убеждаемся слишком наглядно. «Время second-hand» содержит немало цитат, из которых видно: есть тоска, и не только по большой идее, не только по вере и правде, которая была одна, и писалась с большой буквы в кавычках («Нас можно судить только по законам религии. Веры!»), а по большой стране: «Хочу великую Россию!». Это рефреном проходит сквозь множество монологов и отрывочных фраз из «разговоров на кухне» и «подслушанного на Красной площади». Вздрагиваешь.
Хотя по-настоящему пронимает не это, а те показания, в которых присутствует несказанный вопрос: почему человек должен так страдать? И наряду с этим – какая-то надежда. Где-то посередине книги спрятана история Марии Войтешонок, чье детство началось в ссылке, в землянке. Однажды незнакомая женщина нарезала ей и сестре хризантем из своего сада: «Как — нам букет? Стоим — две попрошайки, в какой мешковине … и нам — цветы! Мы всегда думали только о хлебе, а этот человек догадался, что мы способны думать еще о чем-то. Ты был заперт, замурован, а тебе приоткрыли форточку». Мне кажется, и книга Светланы Алексиевич — это пробитое в стене немоты отверстие в пространство диалога и понимания.
Светлана Ильченко, ЦИИКВЕ
16 thoughts on “Світлана Алексієвич. “Час second-hand”, Дух і Літера, 2014”