Литература и медицина — родственные дисциплины. Обе — о травмах, и о близости смерти. И цель у обеих (во всяком случае, в их изначальных состояниях) уменьшить количество боли. Герои книг получают ранения, болеют, рожают детей и делают аборты, впадают в кому и в безумие, теряют конечности и память. Любая травма/ болезнь — это всегда объект пристального внимания не только врача, но и писателя.
Потому, наверно, особенное место на книжной полке истории занимают романы, в которых речь идет о медицине. И дело здесь даже не в романтических коннотациях белого халата и красного креста. Это другое. Любой рассказ об отношениях врача и пациента всегда стремится стать притчей: «Нас трое, я ты и болезнь, на чью сторону станешь — тот и победит» (это Авиценна сказал).
И вот — пять книг о ремесле врача:
1. Абрахам Вергезе «Рассечение Стоуна» (Cutting for Stone»)
Абрахам Вергезе — доктор медицины, профессор Стэндфордского Университета, один из лучших в мире физиотерапевтов. Его роман«Рассечение Стоуна» — настоящий сплав медицины и литературы. История о сиамских близнецах, разделенных сразу после рождения. Семейная сага о династии хирургов в стране третьего мира. Автор здесь вовсе не пытается идеализировать образ врача, как раз наоборот, — методично, глава за главой, стряхивает романтическую пыль с белых халатов своих персонажей.
Лечение людей — процесс утомительный, нервный и местами безумно скучный. Всем хочется спасать жизни, но…
Вергезе как бы впускает нас в операционную — смотри, читатель, вот артериовенозные фистулы, вот пролапс митрального клапана, фиброма печени, заворот кишок и геморроидальные узлы, и вот с этим я имею дело каждый день. Это в телевизоре жизнь доктора похожа на остросюжетный детективный сериал — меткие диагнозы, озарения за секунду до смерти пациента и крики «мы его теряем! Где дефибриллятор?» На самом деле главное в работе врача (как и в работе писателя) — полюбить свою рутину.
И в этом смысле «Рассечение Стоуна» — самое настоящее признание в любви к профессии.
Чтение романа Вергезе можно смело приравнять к курсу лекций по медицине, анатомии и истории Эфиопии. Плотность фактического материала здесь настолько высока, что читать книгу желательно с ручкой и тетрадкой — для конспектов.
Вот, например:
Матка по-гречески — hysteria. И знаменитый психиатр Шарко полагал, что все причины женских психозов скрываются в матке.
Кроме человека и обезьяны аппендикс есть лишь у одного животного — у вомбата.
В Эфиопии семья умершего ничего не ест несколько дней, пока тело родственника не предадут земле. А на похоронах, опустив гроб в яму, на крышку кладут тяжелые камни, чтобы гиены, если вздумают разворошить могилу, не смогли добраться до тела.
Широчайшая эрудиция Вергезе сказывается даже на структуре романа: подробно описанный и, местами, жутковатый процедурал (например, сцена, где Томас Стоун сам себе ампутирует пораженный гангреной указательный палец, прописана так тщательно, что, читая, невольно чувствуешь запах операционной) сменяется острой социальной сатирой, затем следует журналистское расследование/рассказ о коррупции в эшелонах власти, потом — полемика с Ломброзо, экскурс в историю физиотерапии, а дальше снова вскрытый живот, колостома, колопексия, вазектомия, кесарево сечение, государственный переворот, люди, повешенные на фонарях, свергнутый Император, коммунизм, эмиграция, ну и, конечно, любовь — терапевта и акушерки.
Впрочем, все эти перепады текстового давления вовсе не утяжеляют «Рассечение…», — каждая отдельная глава отлично работает на общий замысел.
И вот еще что интересно: в романе нет никаких чудес — люди здесь не воскресают и не обретают сверх-способности, — наоборот, автор стремится к реализму, к максимальной натуралистичности, — и все же, читая книгу, невольно чувствуешь близость «Рассечения…» к лучшим образцам магического реализма, «Ста годам одиночества» и «Детям полуночи», столько здесь удивительных вещей и открытий, столько поступков, событий и путешествий.
В «Рассечении…» нет магии в общепринятом смысле этого слова, и все же если искать эпитет для романа, то на ум приходит только одно слово — волшебный.
2. Максим Осипов, «Грех жаловаться»
Максим Осипов – врач-кардиолог, основатель и президент благотворительного фонда «Общество помощи Тарусской больнице».
«Грех жаловаться» – история чисто русского абсурда: если доктор Риэ в «Чуме» Альбера Камю борется с бессмыслицей жизни, то доктор Осипов в своей книге – с невежеством пациентов.
Не это ли истинное донкихотство?
Осипов рисует приглушенными тонами – он не выпячивает себя и не упражняется в остроумии (хотя – мог бы: тут есть над чем поиздеваться). И эта деликатность авторского тона придает книге сходство со стихотворением в прозе, где ощущения важнее фактов. Даже совсем жуткие сцены (например, история о том, что ампутированные конечности в России почему-то нельзя сжигать, и поэтому их утилизируют, подкладывая в гробы к бездомным) он пишет спокойно, словно пожимая плечами: «а что вы хотели?».
Набоков говорил о Чехове: «его муза одета в будничное платье». И к Осипову это применимо – вежливая ирония, простота речи и неприязнь к восклицательным знакам. Его тексты, при том, что посвящены они рутине, ежедневной работе врача, совсем не изобилуют деталями быта – они вообще как будто лишены материальности – никаких сравнений, метафор и уж тем более гипербол – даже если идиотом кого-то назовут, то не со злости, а от бессилия. И слог – казалось бы короткие, простые предложения – но за счет пауз между ними появляется эффект пространства. Как пейзаж Саврасова, тусклый, цвета грязного снега, – «Грачи прилетели». И все же, при всей мрачности выбранной темы, книга совсем не звучит депрессивно, наоборот – она оставляет читателя наедине с одной важной мыслью: с пониманием, что где-то там живет врач, который ходит на работу не потому, что «дети, жена, ипотека», а потому, что «кто, если не я?». Который не только помнит клятву Гиппократа, но понимает ее смысл; врач, который действительно «счастлив работать» (!), и даже больше – врач, который способен поставить диагноз не только пациенту, но и народу в целом:
«…у нас почти не лечат стариков. Ей семьдесят лет, чего вы хотите? <…> вспомнил трясущуюся старушку в магазине. Кряхтя, она выбирала кусочки сыра, маслица, колбаски, как говорят, половчее, то есть подешевле. За ней собралась очередь, и продавщица, молодая белая баба, с чувством сказала: «Я вот до такого точно не доживу!» Старушка вдруг подняла голову и твердо произнесла: «Доживете. И очень скоро».
Доживем. И очень скоро.
3. Оливер Сакс, «Музыкофилия: сказки о музыке и мозге»
Способны ли люди слышать музыку сфер? Или все это – лишь неполадки в височных долях мозга?
Как отличить слуховую галлюцинацию от музыкального вдохновения?
Чем гениальность Чайковского отличается от гениальности Вагнера?
Что такое идеальный слух? Существует ли он в природе? И если да, то что это – дар или патология?
«Музыкофилия: сказки о музыке и мозге» — одна из последних книг Оливера Сакса, автора всеми любимого «Человека, который принял жену за шляпу».
Сакс выбирает очень интересный ракурс: его цель – заставить читателя почувствовать то, что чувствуют пациенты. А пациенты тут – как на подбор: одни слышат «божественный хор», у других, наоборот, начинается припадок, если сделать радио погромче; третьи совершенно лишены способности различать мелодии – они «звуковые дальтоники»; а четвертые умеют музыку не только слышать, но и видеть.
И все же «Музыкофилия» – это отнюдь не набор историй о диковинных травмах мозга. Это нечто большее. Саксу удалось превратить свой врачебный опыт в метафору: ему недостаточно описать симптомы и назначить курс лечения; им движет какая-то детская любознательность, желание вечно задавать вопросы: является ли музыка информацией? Почему на звук речи и на звук скрипки наш мозг реагирует по-разному – хотя с точки зрения неврологии и то и другое – простые раздражители?
Эта книга – самая настоящая апология музыки, попытка выстроить (почти)философскую систему на основе одной человеческой страсти. Платон строил свою теорию вокруг идей, Ницше – вокруг воли к власти, а Сакс – вокруг музыки. «… музыкальный инстинкт присущ человеку в той же степени, что и языковой», – утверждает он. И приводит множество примеров, когда музыка становилась единственным лекарством, вытаскивала людей из комы, помогала облегчить боль – или, что уж совсем невероятно, справиться с последствиями ретроградной амнезии.
Опираясь на свой опыт, Сакс выдвигает интересную гипотезу: возможно, кроме постоянной и кратковременной памяти существует еще один вид – эмоциональная память.
«Музыкофилия» – очередное доказательство того, что наука тоже бывает поэтичной. Отсюда вы узнаете, что любая мысль – это отчасти творчество, любое воспоминание – отчасти импровизация; а самый удивительный музыкальный инструмент, это не рояль, не скрипка и не арфа, это – человеческий мозг.
4. Генри Марш, «Не навреди» («Do no harm»)
Генри Марш — один из самых известных в мире нейрохирургов. Его книга «Не навреди» — не совсем автобиография, скорее — сборник отдельных историй-зарисовок из врачебной практики. И, как ни странно, самое интересное в книге — вовсе не описание операций, раковых опухолей и вскрытых черепов (хотя и этого хватает).
«На самом деле операции — самая легкая часть. Самое же сложное в нашей работе — принимать решения».
Главное, что должен воспитать в себе хирург, пишет Марш, это отстраненность, способность «расчеловечить» пациента, умение забыть о том, что у человека на операционном столе есть душа. Потому что в противном случае все происходящее — распиливание черепа, лимфа и костная пыль на волосах — способно свести с ума кого угодно.
«Я стараюсь не встречаться и не говорить с пациентом перед операцией. Потому что общение будет для меня лишним напоминанием о том, что пациент — живой, и что он способен чувствовать боль и бояться; и что сам он, увидев меня, почувствует, как сильно я волнуюсь».
Это своего рода транс, в который хирург входит перед тем, как взять в руки скальпель. Парадокс: чтобы спасти человека на операционном столе надо научиться отключать человека в себе. Вот так и получается, что многие хирурги всю жизнь балансируют на грани — ищут равновесие между состраданием и равнодушием.
«Каждый день я принимаю десятки решений, и каждое из них, в случае моей ошибки, может привести к чьей-то смерти».
Сам Марш (точнее — его протагонист) ближе к концу признается, что не любит свою клинику (в беседе с матерью умершего пациента он называет ее (клинику) — «это место»), не любит ее коридоры, запахи, бюрократию и вечную нехватку свободных палат, коек, средств, лекарств, времени, нервов. Даже спустя 30 лет он все еще боится сообщать пациентам и их семьям о том, что «в операции нет смысла» или что «что-то пошло не так». И тем не мене он каждое утро садится на свой велосипед и катит по дороге в «это место». Ведь если люди, задача которых — уменьшать количество боли, перестанут ходить на работу, тогда вообще ничего не имеет смысла.
5. Джон Ирвинг, «Правила дома сидра»
Имеет ли женщина право выбрать, что ей делать со своим телом, или же закон должен заставить ее? И какие последствия несет в себе это слово — «заставить».
«Правила дома сидра» — это, пожалуй, единственный роман Ирвинга, где автор позволяет себе прямые высказывания, с привлечением статистики смертей и прочими цифрами. Его довод прост: ужесточение законов никогда не приводит к улучшению ситуации, только — к жертвам. Запрет абортов в США, например, в свое время привел к появлению нелегальных «абортариев», где женщины часто умирали прямо на столе у недоучки-мясника.
Ирвинг не пускается в демагогию, наоборот, каждый свой тезис он подкрепляет серьезным аргументом: он предлагает читателю взглянуть на мир глазами молодой, беременной женщины, живущей в стране с ханжескими законами. Возможно, она совершила ошибку, поддалась соблазну, и от нее отвернулись все, включая родителей — и что ей делать? Родить ребенка — и растить его самой? Легко сказать, а что если ее изнасиловали? Что, если то, что она вынашивает — совсем не плод любви? Что тогда? И даже хуже — ведь у нее нет ни образования, ни денег, ни перспектив. Какое будущее она сможет подарить такому ребенку?
Как бы ни пытались политики напирать на «мораль» и «нравственность» и даже на «законы Божьи», правда гораздо проще: женщина в отчаянии нуждается в помощи, и в данном случае помощь — это то, чего «закон о запрете абортов» ее лишает, автоматически превращая в преступницу.
Ирвинг дает неожиданный угол обзора: можно бесконечно рассуждать о том, является ли аборт убийством — но проблема в другом: люди так увлечены философскими спорами о «жизни эмбриона», что забыли о более важных вещах: о жизни его матери, и о его собственной жизни после рождения. Какая она будет — эта жизнь? Кто будет заботиться о ней/о нем? Закон? Политики?
Действие романа не случайно разворачивается в детском приюте. Сэнт-Клауд — это тоже метафора: своеобразный ад, куда ссылают ненужных детей. Детей, рожденных тем самым законом, и им же отвергнутых — у них нет прошлого, нет прав, и — как следствие — проблемы с адаптацией в обществе, комплекс чужаков.
«Наши законы настроены не на справедливость, а на увеличение количества страданий», — говорит доктор Кедр. Сначала мы ломаем жизнь женщине, лишая ее выбора, а потом — ее ребенку, появившемуся на свет в мире, где ему никто не рад. Просто потому, что так сказал правительственный унтер Пришибеев, который якобы борется «за нравственность».
16 thoughts on “5 книг о том, каково это — быть доктором”